-- Вы, кажется, очень счастливы, Кириллов?
       -- Да, очень счастлив, -- ответил тот, как бы давая самый обыкновенный ответ.
       -- Но вы так недавно еще огорчались, сердились на Липутина?
       -- Гм... я теперь не браню. Я еще не знал тогда, что был счастлив. Видали вы лист, с дерева лист?
       -- Видал.
       -- Я видел недавно желтый, немного зеленого, с краев подгнил. Ветром носило. Когда мне было десять лет, я зимой закрывал глаза нарочно и представлял лист зеленый, яркий с жилками, и солнце блестит. Я открывал глаза и не верил, потому что очень хорошо, и опять закрывал.
       -- Это что же, аллегория?
       -- Н-нет... зачем? Я не аллегорию, я просто лист, один лист. Лист хорош. Все хорошо.
       -- Все?
       -- Все. Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив; только потому. Это все, все! Кто узнает, тотчас сейчас станет счастлив, сию минуту. Эта свекровь умрет, а девочка останется -- все хорошо. Я вдруг открыл.
       -- А кто с голоду умрет, а кто обидит и обесчестит девочку -- это хорошо?
       -- Хорошо. И кто размозжит голову за ребенка, и то хорошо; и кто не размозжит, и то хорошо. Все хорошо, все. Всем тем хорошо, кто знает, что все хорошо. Если б они знали, что им хорошо, то им было бы хорошо, но пока они не знают, что им хорошо, то им будет нехорошо. Вот вся мысль, вся, больше нет никакой!
       -- Когда же вы узнали, что вы так счастливы?
       -- На прошлой неделе во вторник, нет, в среду, потому что уже была среда, ночью.
       -- По какому же поводу?
       -- Не помню, так; ходил по комнате... все равно. Я часы остановил, было тридцать семь минут третьего.
       -- В эмблему того, что время должно остановиться?
       Кириллов промолчал.
       -- Они нехороши, -- начал он вдруг опять, -- потому что не знают, что они хороши. Когда узнают, то не будут насиловать девочку. Надо им узнать, что они хороши, и все тотчас же станут хороши, все до единого.
       -- Вот вы узнали же, стало быть, вы хороши?
       -- Я хорош.
       -- С этим я впрочем согласен, -- нахмуренно пробормотал Ставрогин.
       -- Кто научит, что все хороши, тот мир закончит.
       -- Кто учил, того распяли.
       -- Он придет, и имя ему человекобог.
       -- Богочеловек?
       -- Человекобог, в этом разница.
       -- Уж не вы ли и лампадку зажигаете?
       -- Да, это я зажег.
       -- Уверовали?
       -- Старуха любит, чтобы лампадку... а ей сегодня некогда, -- пробормотал Кириллов.
       -- А сами еще не молитесь?
       -- Я всему молюсь. Видите, паук ползет по стене, я смотрю и благодарен ему за то, что ползет.
       Глаза его опять загорелись. Он все смотрел прямо на Ставрогина, взглядом твердым и неуклонным. Ставрогин нахмуренно и брезгливо следил за ним, но насмешки в его взгляде не было.
       -- Бьюсь об заклад, что когда я опять приду, то вы уж и в бога уверуете, -- проговорил он, вставая и захватывая шляпу.
       -- Почему? -- привстал и Кириллов.
       -- Если бы вы узнали, что вы в бога веруете, то вы бы и веровали; но так как вы еще не знаете, что вы в бога веруете, то вы и не веруете, -- усмехнулся Николай Всеволодович.
       -- Это не то, -- обдумал Кириллов, -- перевернули мысль. Светская шутка. Вспомните, что вы значили в моей жизни, Ставрогин.