...
Люди и их машины сновали туда-сюда, поднимая пыль и заполняя пространство дистилированным абсурдом. Испещренные вычурными эмоциями лица людей были похожи на топографические карты. Я будто провалился сквозь декорации прямиком в посредственный комикс. Вот-вот этот перекошенный от своего благополучия пожилой джентльмен возьмет кого-нибудь в заложники и начнет размахивать гранатой. Время здесь отмеряло цокание каблуков, и я слышал приговор в каждом ударе. Выплывшее неизвестно откуда одутловатое лицо поинтересовалось у меня, который час, но не успел я ответить, как оно женилось и укатило на Кубу. Город ревел, как трубы судного дня, и мигал так, будто старался вызвать у меня эпилептический приступ. Я выловил из клокочущего потока урбанистического исступления образ свирепого бомжа, держащего в руках пустой изжеванный пластиковый стаканчик, и кинул первую попавшуюся монету в этот стаканчик, отчаянно надеясь, что бомж — это Харон, а моя монета в условиях современных реалий сойдет за обол. Но бомж отказался перевезти меня обратно в царство мертвых. Либо это был не Харон, либо ему не было дела до условий современных реалий.
В вязком от людских надежд воздухе было сложно передвигаться, что напоминало один из тех кошмаров, когда за тобой кто-то гонится: ты пытаешься бежать, но только еле переставляешь ноги. Я поплыл к остановке. Какая-то женщина проехала мне детской коляской по ноге. Я хотел сказать, что все в порядке и я не пострадал, но ее внимание привлек пронзительный вопль из коляски, и я решил подождать своей очереди. Женщина подняла указательный палец вверх и, направив луч своей мудрости аккурат в источник вопля, назидательно произнесла "Слезами горю не поможешь". Быстро оценив обстановку, я решил, что лучше бы я никогда не рождался. Женщина проехала мне по ноге еще раз и отправилась дальше, оставляя за собой шлейф из разочарований и компромиссов.
...
Я оказался дома через сорок минут. Дома меня встречали какие-то люди. Они предлагали мне пищу, по-видимому выражая таким образом отсутствие дурных намерений по отношению ко мне, но я отверг их дары и пошел в свою комнату. Я запер дверь и наконец полностью пришел в себя.
Гладкое бессмысленное полотно существования — вот что я увидел. Бесконечный отель Гильберта без единого жильца. Я не стану исследовать номера и шарить по комодам. Мои передвижения ничего не изменят — пейзаж останется прежним. Внезапно я понимаю, что так было всегда. Истина открылась мне с той же терминальной однозначностью, с какой она открылась непослушному ребенку, который вопил и бил конечностями по воздуху до тех пор, пока внезапно не обнаружил, что это вовсе не строгий, но заботливый родитель тащит его куда-то, а кровожадный монстр собирается его сожрать. Всю жизнь я пытался зажмурить глаза и заткнуть уши, но теперь я вижу ясно: мне некуда идти. Неистовая бессмысленность существования обращает мои мысли в демонов, рвущих мое сознание на части, и слышен только исступленный рев тысячи голосов — симфония прямиком из ада. Бешеное крещендо раскалывает мироздание пополам, и я отключаюсь.
...

А скорби их отныне так сильны,
Что худшей доле, большему мученью
Они — увы — завидовать должны.
Данте, Божественная комедия.

Теперь город выглядит совсем по-другому. Я чувствую себя на дне глубокой сырой черной ямы. Мрак этой ямы проникает повсюду. Он вытекает из людских ртов, ноздрей и ушей. Он прорывается сквозь их кожу. Меня озаряет: именно так выглядят человеческие души. Холодные потоки мрака распространяются в стороны от неупокоенных тел, спешащих по своим делам. Небрежным приветственным жестом мрак наделяет меня тупой ноющей болью в животе.
Я подхожу к ларьку с каким-то фастфудом и заказываю чай, который не хочу. Продавщица пытается улыбнуться, но ее лицевые мышцы сводит судорогой, и лицо на секунду превращается в картинку с подписью "risus sardonicus" из учебника по инфекционным заболеваниям. Глотая свою боль, продавщица называет цену, и я вижу мольбу в ее глазах. Так заложник с приставленным к горлу ножом читает по бумажке. Несколько капель мрака вытекают из ее левой ноздри и падают в стаканчик с моим чаем. Я смотрю на то, как капли движутся ко дну, оставляя за собой черный след, похожий на дым, и вспоминаю Камю: "ужасает математика происходящего". Я отдаю деньги и выкидываю чай в урну.
...
В поисках угла, в который можно забиться, я набрел на переулок, заканчивающийся тупиком, в конце которого стояла ржавая дверь. Вывеска над дверью гласила: "Здесь". Мрак вырывался из моего горла, стекал по подбородку и пачкал одежду, и хотя облупившаяся багровая краска выглядела не слишком многообещающе, я толкнул дверь и вошел внутрь.
Внутри было прохладно, почти холодно. Воздух был свежим, но все же букет из кислого запаха пота и железистого запаха крови был легко различим. За дверью находилась небольшая грязная комнатка метра четыре на четыре. Единственная лампочка висела под потолком. В стене напротив зиял проем шириной метра в полтора. Несколько освещенных ступенек вели вниз во тьму.
Я спускался по ступенькам на ощупь в полной темноте, опираясь руками о стены, на случай если лестница внезапно закончится. Несколько раз я разорвал паутину лицом, в один из которых паук успел пробежать от уголка губ и до лба, прежде чем я успел его стряхнуть. Снова и снова я осторожно делал шаг, упираясь руками в рваные обои и изрытый бетон, пока наконец моя правая рука не коснулась чего-то склизкого и не соскользнула. На ощупь это было измазанное чем-то шероховатое лицо.
Образуя букву Y, обладатель лица был прикован к стене ремнями, захлестнутыми вокруг запястий, лодыжек и шеи. Я обыскал его ветхое изорванное тряпье и нашел продолговатый металлический предмет с кнопкой на боку. Я нажал на кнопку и направил фонарик на лицо. Вязкой субстанцией, покрывающей его, оказалась мешанина из вытекших глаз и запекшейся крови. Кожа была изъязвлена так, как будто кто-то долго раздирал ее щипчиками для ногтей. Я смотрел на лицо несколько секунд и затем продолжил спуск, освещая себе дорогу фонариком.
...