" ОДНО СОВСЕМ ОСОБОЕ СЛОВЦО О СЛАВЯНАХ, КОТОРОЕ МНЕ ДАВНО ХОТЕЛОСЬ СКАЗАТЬ

Кстати, скажу одно особое словцо о славянах и о славянском вопросе. И давно мне хотелось сказать его. Теперь же именно заговорили вдруг у нас все о скорой возможности мира, то есть, стало быть, о скорой возможности хоть сколько-нибудь разрешить и славянский вопрос. Дадим же волю нашей фантазии и представим вдруг, что всё дело кончено, что настояниями и кровью России славяне уже освобождены, мало того, что турецкой империи уже не существует и что Балканский полуостров свободен и живет новою жизнью разумеется, трудно предречь, в какой именно форме, до последних подробностей, явится эта свобода славян хоть на первый раз, - то есть будет ли это какая-нибудь федерация между освобожденными мелкими племенами (NB. Федерации, кажется, еще очень, очень долго не будет) или явятся небольшие отдельные владения в виде маленьких государств, с призванными из разных владетельных домов государями? Нельзя также представить: расширится ли наконец в границах своих Сербия или Австрия тому воспрепятствует, в каком объеме явится Болгария, что станется с Герцеговиной, Боснией, в какие отношения станут с новоосвобожденными славянскими народцами, например, румыны или греки даже, - константинопольские греки и те, другие, афинские греки? Будут ли, наконец, все эти земли и землицы вполне независимы или будут находиться под покровительством и надзором "европейского концерта держав", в том числе и России (я думаю, сами эти народики все непременно выпросят себе европейский концерт, хоть вместе с Россией, но единственно в виде покровительства их от властолюбия России) - всё это невозможно решить заранее в точности, и я не берусь разрешать. Но, однако, возможно и теперь - наверно знать две вещи: 1) что скоро или опять не скоро, а все славянские племена Балканского полуострова непременно в конце концов освободятся от ига турок и заживут новою, свободною и, может быть, независимою жизнью, и 2) ... Вот это-то второе, что наверно, вернейшим образом случится и сбудется, мне и хотелось давно высказать.

Именно, это второе состоит в том, что, по внутреннему убеждению моему, самому полному и непреодолимому, - не будет у России, и никогда еще не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобожденными! И пусть не возражают мне, не оспаривают, не кричат на меня, что я преувеличиваю и что я ненавистник славян! Я, напротив, очень люблю славян, но я и защищаться не буду, потому что знаю, что всё точно так именно сбудется, как я говорю, и не по низкому, неблагодарному, будто бы, характеру славян, совсем нет, - у них характер в этом смысле как у всех, - а именно потому, что такие вещи на свете иначе и происходить не могут. Распространяться не буду, но знаю, что нам отнюдь не надо требовать с славян благодарности, к этому нам надо приготовиться вперед. Начнут же они, по освобождении, свою новую жизнь, повторяю, именно с того, что выпросят себе у Европы, у Англии и Германии, например, ручательство и покровительство их свободе, и хоть в концерте европейских держав будет и Россия, но они именно в защиту от России это и сделают. Начнут они непременно с того, что внутри себя, если не прямо вслух, объявят себе и убедят себя в том, что России они не обязаны ни малейшею благодарностью, напротив, что от властолюбия России они едва спаслись при заключении мира вмешательством европейского концерта, а не вмешайся Европа, так Россия, отняв их у турок, проглотила бы их тотчас же, "имея в виду расширение границ и основание великой Всеславянской империи на порабощении славян жадному, хитрому и варварскому великорусскому племени". Долго, о, долго еще они не в состоянии будут признать бескорыстия России и великого, святого, неслыханного в мире поднятия ею знамени величайшей идеи, из тех идей, которыми жив человек и без которых человечество, если эти идеи перестанут жить в нем, - коченеет, калечится и умирает в язвах и в бессилии. Нынешнюю, например, всенародную русскую войну, всего русского народа, с царем во главе, подъятую против извергов за освобождение несчастных народностей, - эту войну поняли ли наконец славяне теперь, как вы думаете? Но о теперешнем моменте я говорить не стану, к тому же мы еще нужны славянам, мы их освобождаем, но потом, когда освободим и они кое-как устроятся, - признают они эту войну за великий подвиг, предпринятый для освобождения их, решите-ка это? Да ни за что на свете не признают! Напротив, выставят как политическую, а потом и научную истину, что не будь во все эти сто лет освободительницы-России, так они бы давным-давно сами сумели освободиться от турок, своею доблестью или помощию Европы, которая, опять-таки не будь на свете России, не только бы не имела ничего против их освобождения, но и сама освободила бы их. Это хитрое учение наверно существует у них уже и теперь, а впоследствии оно неминуемо разовьется у них в научную и политическую аксиому. Мало того, даже о турках станут говорить с большим уважением, чем об России. Может быть, целое столетие, или еще более, они будут беспрерывно трепетать за свою свободу и бояться властолюбия России; они будут заискивать перед европейскими государствами, будут клеветать на Россию, сплетничать на нее и интриговать против нее. О, я не говорю про отдельные лица: будут такие, которые поймут, что значила, значит и будет значить Россия для них всегда. Они поймут всё величие и всю святость дела России и великой идеи, знамя которой поставит она в человечестве. Но люди эти, особенно вначале, явятся в таком жалком меньшинстве, что будут подвергаться насмешкам, ненависти и даже политическому гонению. Особенно приятно будет для освобожденных славян высказывать и трубить на весь свет, что они племена образованные, способные к самой высшей европейской культуре, тогда как Россия - страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чистой славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации. У них, конечно, явятся, с самого начала, конституционное управление, парламенты, ответственные министры, ораторы, речи. Их будет это чрезвычайно утешать и восхищать. Они будут в упоении, читая о себе в парижских и в лондонских газетах телеграммы, извещающие весь мир, что после долгой парламентской бури пало наконец министерство в Болгарии и составилось новое из либерального большинства и что какой-нибудь ихний Иван Чифтлик согласился наконец принять портфель президента совета министров. России надо серьезно приготовиться к тому, что все эти освобожденные славяне с упоением ринутся в Европу, до потери личности своей заразятся европейскими формами, политическими и социальными, и таким образом должны будут пережить целый и длинный период европеизма прежде, чем постигнуть хоть что-нибудь в своем славянском значении и в своем особом славянском призвании в среде человечества. Между собой эти землицы будут вечно ссориться, вечно друг другу завидовать и друг против друга интриговать. Разумеется, в минуту какой-нибудь серьезной беды они все непременно обратятся к России за помощью. Как ни будут они ненавистничать, сплетничать и клеветать на нас Европе, заигрывая с нею и уверяя ее в любви, но чувствовать-то они всегда будут инстинктивно (конечно, в минуту беды, а не раньше), что Европа естественный враг их единству, была им и всегда останется, а что если они существуют на свете, то, конечно, потому, что стоит огромный магнит - Россия, которая, неодолимо притягивая их всех к себе, тем сдерживает их целость и единство. Будут даже и такие минуты, когда они будут в состоянии почти уже сознательно согласиться, что не будь России, великого восточного центра и великой влекущей силы, то единство их мигом бы развалилось, рассеялось в клочки и даже так, что самая национальность их исчезла бы в европейском океане, как исчезают несколько отдельных капель воды в море. России надолго достанется тоска и забота мирить их, вразумлять их и даже, может быть, обнажать за них меч при случае. Разумеется, сейчас же представляется вопрос: в чем же тут выгода России, из-за чего Россия билась за них сто лет, жертвовала кровью своею, силами, деньгами? Неужто из-за того, чтоб пожать столько маленькой, смешной ненависти и неблагодарности? О, конечно, Россия всё же всегда будет сознавать, что центр славянского единства - это она, что если живут славяне свободною национальною жизнию, то потому, что этого захотела и хочет она, что совершила и создала всё она. Но какую же выгоду доставит России это сознание, кроме трудов, досад и вечной заботы?

Ответ теперь труден и не может быть ясен.

Во-первых, у России, как нам всем известно, и мысли не будет, и быть не должно никогда, чтобы расширить насчет славян свою территорию, присоединить их к себе политически, наделать из их земель губерний и проч. Все славяне подозревают Россию в этом стремлении даже теперь, равно как и вся Европа, и будут подозревать еще сто лет вперед. Но да сохранит бог Россию от этих стремлений, и чем более она выкажет самого полного политического бескорыстия относительно славян, тем вернее достигнет объединения их около себя впоследствии, в веках, сто лет спустя. Доставив, напротив, славянам, с самого начала, как можно более политической свободы и устранив себя даже от всякого опекунства и надзора над ними и объявив им только, что она всегда обнажит меч на тех, которые посягнут на их свободу и национальность, Россия тем самым избавит себя от страшных забот и хлопот поддерживать силою это опекунство и политическое влияние свое на славян, им, конечно, ненавистное, а Европе всегда подозрительное. Но выказав полнейшее бескорыстие, тем самым Россия и победит, и привлечет, наконец, к себе славян; сначала в беде будут прибегать к ней, а потом, когда-нибудь, воротятся к ней и прильнут к ней все, уже с полной, с детской доверенностью. Все воротятся в родное гнездо. О, конечно, есть разные ученые и поэтические даже воззрения и теперь в среде многих русских. Эти русские ждут, что новые, освобожденные и воскресшие в новую жизнь славянские народности с того и начнут, что прильнут к России, как к родной матери и освободительнице, и что несомненно и в самом скором времени привнесут много новых и еще не слыханных элементов в русскую жизнь, расширят славянство России, душу России, повлияют даже на русский язык, литературу, творчество, обогатят Россию духовно и укажут ей новые горизонты. Признаюсь, мне всегда казалось это у нас лишь учеными увлечениями; правда же в том, что, конечно, что-нибудь произойдет в этом роде несомненно, но не ранее ста, например, лет, а пока, и, может быть, еще целый век, России вовсе нечего будет брать у славян ни из идей их, ни из литературы, и чтоб учить нас, все они страшно не доросли. Напротив, весь этот век, может быть, придется России бороться с ограниченностью и упорством славян, с их дурными привычками, с их несомненной и близкой изменой славянству ради европейских форм политического и социального устройства, на которые они жадно накинутся. После разрешения Славянского вопроса России, очевидно, предстоит окончательное разрешение Восточного вопроса. Долго еще не поймут теперешние славяне, что такое Восточный вопрос! Да и славянского единения в братстве и согласии они не поймут тоже очень долго. Объяснять им это беспрерывно, делом и великим примером будет всегдашней задачей России впредь. Опять-таки скажут: для чего это всё, наконец, и зачем брать России на себя такую заботу? Для чего: для того, чтоб жить высшею жизнью, великою жизнью, светить миру великой, бескорыстной и чистой идеей, воплотить и создать в конце концов великий и мощный организм братского союза племен, создать этот организм не политическим насилием, не мечом, а убеждением, примером, любовью, бескорыстием, светом; вознести наконец всех малых сих до себя и до понятия ими материнского ее призвания - вот цель России, вот и выгоды ее, если хотите. Если нации не будут жить высшими, бескорыстными идеями и высшими целями служения человечеству, а только будут служить одним своим "интересам", то погибнут эти нации несомненно, окоченеют, обессилеют и умрут. А выше целей нет, как те, которые поставит перед собой Россия, служа славянам бескорыстно и не требуя от них благодарности, служа их нравственному (а не политическому лишь) воссоединению в великое целое. Тогда только скажет всеславянство свое новое целительное слово человечеству... Выше таких целей не бывает никаких на свете. Стало быть, и "выгоднее" ничего не может быть для России, как иметь всегда перед собой эти цели, всё более и более уяснять их себе самой и всё более и более возвышаться духом в этой вечной, неустанной и доблестной работе своей для человечества.

Будь окончание нынешней войны благополучно - и Россия несомненно войдет в новый и высший фазис своего бытия..."

Дневники Достоевского, 1877 год.

Начала читать "Золотой храм". Красота по японски: остро, на контрасте. Впечатляет выстроенная от обратного концепция Прекрасного... и в этом контексте уже свои мысли о разрушителе и созидателе. Типа, созидает - заинтересованный, а разрушитель стремится к своему вынужденно вывернутому на изнанку Прекрасному. Этим он себя оправдает, остальные - свидетели. Чтобы не стало позора - они должны исчезнуть, чтобы был триумф - они должны видеть. Противопоставление своей альтернативной реальности всему внешнему миру. Если еще раз вывернуть на изнанку - все та же гордыня: и у созидателя, и у разрушителя. Ничем не лучше. На уровне повезло/не повезло. В казенных калошах по персидским коврам (визит Шмондера к пр. Преображенскому). Банальный передел счастья: добро и зло. Разрушитель прав - у него нет оснований для Любви. Созидатель тоже прав - у него есть, за что держаться, свой интерес, который он может преподносить каким угодно возвышенным помыслом. Гуманность (та, которая ничья) топчется где-то между ними.

В романе Дзэн называется не иначе, как религиозной сектой. То есть, религию - в одну сторону, мудрость - в другую. Принцип для неверующих - взять полезное, откинуть догмы и неудобное послушание.

Чудили монахи...
"В тот вечер,  перед отходом ко сну, мы долго читали  сутры,  молясь  за
здравие  императора  и за упокой душ  погибших  на войне.  Все военные  годы
священникам  различных  сект  и религий предписывалось  проводить  службы  в
обычных одеяниях, но сегодня Учитель  обрядился в алую рясу, которая столько
лет пролежала без применения.
     Пухлое, в чистеньких  морщинках лицо настоятеля  светилось свежестью  и
довольством.  В  вечерней  духоте   шелест  его  шелковых  облачений  звучал
прохладно и отчетливо.
     После  молитв преподобный Досэн  собрал  всех нас у себя в  кабинете  и
прочел лекцию.
     Темой ему послужил коан15 "Нансэн убивает кошку" из четырнадцатой главы
катехизиса "Мумонкан". Этот коан  (встречающийся и в "Хэкиганроку"16:  глава
б3-я  "Нансэн  убивает  котенка" и  глава  64-я "Дзесю  возлагает  на голову
сандалию") издавна считается одним из труднейших.
     В эпоху Тан17 на  горе Нанчуань  жил знаменитый праведник Пуюаньчаньси,
которого по имени  горы  прозвали.  Наньчуань (в  японском  чтении  Нансэн).
Однажды,  когда  все монахи  обители косили  траву,  в  мирном храмовом саду
невесть откуда появился крошечный котенок. Удивленные монахи  долго гонялись
за пушистым зверьком и  в конце концов поймали  его.  Разгорелся спор  между
послушниками Восточной и Западной келий - и те и другие хотели взять котенка
себе.  Увидев это, святой Нансэн схватил  зверька  и, приставив ему  к горлу
серп,  сказал: "Если кто-нибудь сумеет разъяснить смысл этого жеста, котенок
останется жить.  Не сумеете - умрет". Монахи молчали, и  тогда Нансзн  отсек
котенку голову и отшвырнул труп.
     Вечером в обитель  вернулся Дзесю, старший из учеников мудреца.  Старец
рассказал ему, как было дело, и спросил его мнение. Дзесю тут же скинул одну
сандалию,  возложил  ее  на  голову  и  вышел  вон.  Тогда  Нансэн  горестно
воскликнул: "Ах, почему тебя не было здесь днем! Котенок остался бы жив".
     Вот, в  общем,  и  вся  загадка. Самым  трудным считался вопрос, почему
Дзесю возложил на голову сандалию. Но, если верить разъяснениям преподобного
Досэна, в коане не таилось ничего такого уж головоломного.
     Зарезав котенка,  святой Нансэн отсек  наваждение себялюбия,  уничтожил
источник  суетных  чувств и  суетных  дум.  Не  поддавшись эмоциям, он одним
взмахом  серпа избавился от противоречий, конфликтов и разлада между собой и
окружающими.  Поступок Нансэна  получил название  "Убивающий  меч",  а ответ
Дзесю  - "Животворящий меч".  Возложив  на голову столь грязный  и низменный
предмет,  как обувь, Дзесю безграничной самоотреченностью  этого акта указал
истинный путь Бодисатвы.
     Истолковав  таким  образом  смысл  коана,  Учитель закончил  лекцию,  о
поражении в войне  не  было сказано ни слова. Мы сидели  совершенно сбитые с
толку. Почему сегодня,  в день  краха Японии,  настоятель выбрал именно этот
коан?
     Я спросил Цурукава, когда мы возвращались по коридору в свои кельи, что
он думает по этому поводу. Цурукава лишь покачал головой:
     -  Ох, не  знаю.  Чтобы это понять, надо  стать  священником. Я  думаю,
главный  смысл  сегодняшней лекции  заключается в  том, что вот, мол,  такой
день, а святой  отец ни словом не касается самого главного  и толкует лишь о
каком-то зарезанном котенке.
     Не могу сказать, чтобы  я особенно  переживал  из-за нашего поражения в
войне, но довольное, торжествующее лицо Учителя видеть было неприятно.
     Дух  почитания своего  настоятеля  - это стержень, на котором  держится
жизнь любой обители, однако  за  год, что я прислуживал преподобному Досэну,
он не внушил мне ни любви, ни какого-то особого  уважения. Впрочем, это мало
меня заботило. Но с тех пор как мать зажгла огонь честолюбия в моей душе, я,
семнадцатилетний послушник, стал  временами оценивать своего  духовного отца
критически."

Отредактировано Savana (2013-10-24 19:54:08)

понять можно многое.

троль когда-то уже рассказывал про этого котёнка...

"Золотой храм" - лучшее, что читала за последнее время.

Возможно, только я эту книгу не читала.)
---

Веллер "Приключения майора Звягина"

глава VI

ВОЛЬНОМУ ВОЛЯ
Непростая вещь – слава. Валерий Чкалов пролетел под Литейным мостом, что стало первой главой легенды о великом летчике, – это общеизвестно. А кто вспомнит фамилию парня, который на съемках фильма «Валерий Чкалов» пролетел под мостом четырежды: режиссер требовал дублей?
Звягин кинул палочку от шашлыка в урну и обернулся. Отсюда, с полоски песка у стены Петропавловской крепости, далекое пространство под мостом казалось немалым для крохотного поршневого истребителя. Игрушечный трамвай полз по мосту мимо черточек людей у перил.
– Хотите кинзы? – Сосед по столику, истолковав его молчание в пользу согласия, посыпал дымящееся мясо тертой пахучей травкой и завинтил баночку.
Звягин ограничился сухим «благодарю». Случайного знакомства с банальными разговорами не хотелось. Жена с дочкой укатили на весенние каникулы в Москву, и Звягин, подобно многим семейным людям, находил особенное удовольствие в недолгом одиночестве.
– Весна… – молвил сосед, вздохом и паузой приглашая к беседе. – Нева, Зимний дворец… – Перевел взгляд на противоположный берег. – Знал Петр, где строить город.
– Да, – холодно сказал Звягин. – Петр знал, где строить город.
– Игла Адмиралтейства, – куковал сосед, – купол Исаакия… – Он, похоже, настроился цитировать путеводитель для туристов.
– Казанский собор, – отрубил Звягин. – Невский проспект, Смольный монастырь. Пискаревское кладбище.
Край полосатого тента хлопнул под ветром и сбил с общительного едока шляпу. Шляпа плавно перевернулась в воздухе и шлепнулась в блюдце с кетчупом. Сосед вдруг побелел, затрясся и с маху швырнул шляпу в урну. На голове его обнаружилась косая унылая проплешина.
– Вещи – тлен, – изрек Звягин, – по сравнению с бессмертной красотой архитектуры нашего города.
Издевка не вызвала реакции. Сосед вгрызся в мясо, обнажив прокуренные зубы.
– А если бы брюки запачкались? – с интересом спросил Звягин. – Тоже в урну?
– В урну! – прорычал тот, жуя и задыхаясь.
– Чуждый нам образ жизни миллионеров, – согласился Звягин, – имеет свои привлекательные стороны. Например, носить новые сорочки, выкидывая грязные. Говорят, у них там жутко захламлены улицы.
– Ненавижу этот город, – прошипел сосед.
– А что ж вы в нем делаете?
– Что?! Живу!
– Тяжкая доля. А вы не пробовали поменять Ленинград на Конотоп?
Мятое, усталое лицо соседа выразило беспомощную покорность: он покорялся глумливости собеседника, пропаже шляпы, всем бесчисленным неприятностям, читавшимся в ранних морщинках.
– Молодец, – зло одобрил он. – Никогда никому не сочувствуй.
– Я так и делаю.
– Выпить хочешь?
– Хочу! Ты угощаешь?
Из респектабеяьного «дипломата» баеснула бутылка «Стрелецкой», рыжая струя зашуршала в бумажные стаканчики: бульк, бульк.
– Кх-ха…А ты что же?
– Хочу, – с сожалением водтвердил Звягин, – но не могу.
– Как это?
– Я подшит, – горестно сказал Звягии. – Месяц как из ЛТП. – И пояснил: – Лечебно-трудовой профилакторий.
– Ух ты… – без сочувствия сказал сосед. – Тогда – твое здоровье!
Переступив по песку ближе, протянул руку – несильную, нерабочую:
– Володя.
– Леня, – Звягин изобразил слабое пожатие.
– Кем работаешь, Леня?
– Да вот, устраиваюсь пока…
– Семья-то есть?
Звягин немного подумал, как бы не будучи уверен, есть ли у него семья:
– Сейчас один, – неопределенно ответил он, гримасой давая понять, что это вопрос деликатный.
– А вот у меня все есть, – безрадостно сказал Володя. – Семья, работа, квартира… Вроде есть – а вроде бы и ничего нету… Не понимаешь? Да… Ты здорово закладывал?
Достойным кивком Звягин изобразил, что да, закладывал он здорово. Володя посмотрел на него с сомнением. Подтянут, черный плащ по моде, галстук вывязан узким узлом. Подбритые виски, артистическая проседь, на жестком лице треугольный шрамик, как у прусского студента-корпоранта.
– А смотришься, как большой человек, – сообщил он результат своего осмотра.
– Внешний вид способствует трудоустройству. – Звягин остался доволен своей канцелярско-неуклюжей фразой. Прикинул, какая роль оградит его от возможности попасть впросак.
– Я ведь шофер был. Первого класса. На «скорой», – подчеркнул со значением.
– А что ж не удержался?
– Машину я разбил. Эх… Со всей бригадой, с больным, Страх! Врач через стекло наружу вылетел, больной с носилок – на фельдшера, реанимобиль в брызги… Собрали меня по частям в больнице – и на суд. Семь лет и принудительное лечение. Вот что водка делает. – Володя посмаковал чужую горесть подозрительно.
– М-да… – протянул он. – А вообще ты на шофера не похож…
Похоже, он предпочел бы собеседника более образованного. Своего, так сказать, уровня интеллигентности, или социальной принадлежности, как бы это правильнее выразиться. Звягин охотно пошел ему навстречу:
– Я раньше врачом был, – поведал он. – Первый медицинский, диплом с отличием. Аспирантуру предлагали. Да денег не хватало, ну и переквалифицировался.
– О, – сказал Володя. – Интеллигентный человек сразу чувствуется. А каким врачом? Не невропатолог случайно?
– Патологоанатом, – решил Звягин. – Знаешь – спокойнее. Никаких тебе ошибок, жалоб. Скальпель в руки – и вперед.
Володя покривился с почтительной опаской. Звягин увлеченно живописал подробности работы патологоанатома. Володя нежно позеленел и прижал рукой прыгающий кадык.
– Мы за столом все-таки, – глюкнул он утробным баритоном. – Хоть и стоя, на воздухе, но все же… – Утер лицо платком.
«Я т-тебя отучу пить дрянь. Я т-тебя отучу плакаться на жизнь!» Звягин прибавил красочных деталей. Володя сомлел и изготовился к бегству.
– Приятного аппетита, – пискнул жалобный дискант. Юная компания вокруг соседнего столика была скандализована и собирала силы для отпора.
– Простите великодушно, – прижал руку к груди Звягин. – Недавно освободился из заключения, отвык от приличного общества.
Сегодняшняя прогулка развлекла его в полной мере. Ну можно ли быть таким мальчишкой, укорил он себя. Вечно я перехватываю через край.
– Не унывай, Вовик! – попрощался он. Володя протянул клочок с номером телефона:
– Позвони в понедельник. У нас в институте, вроде, требуется шофер. Могу помочь устроиться – на первое время. – Тон был дружеский. Звягин испытал легкий укол совести.
– Спасибо. – И спросил прямо: – На что я тебе сдался? Ведь позвоню, так пожалеешь о своей общительности, отделаться от меня захочешь.
Володя смутился. Вежливость, привычная смазка в колесиках человеческих отношений, въелась в него крепко.
– Я по-человечески… – с тенью обиды сказал он. Отвернулся, поколебался недолго и запустил руку по плечо в зеленую жестяную урну, набитую просаленными бумажными тарелками и смятыми стаканчиками. Извлек оттуда свою оскверненную шляпу и принялся заботливо очищать платочком.
Из-за столиков смотрели с брезгливой жалостью. Володя старательно не замечал этого. Волосы раздувались вокруг кривой плешки. Он расправил шляпу и собрался надеть. Звягин огорченно цыкнул.
– Дай сюда! – приказал резко. Вырвал у него шляпу и, сильно размахнувшись, запустил далеко в Неву. Шляпа по высокой дуге спланировала над водой, косо коснулась свинцовой поверхности и поплыла по течению.
– Ты что?.. – растерялся Володя. Усач в белой курточке распрямился над дымящим мангалом, ожидая развития событий. По дорожке меж голых кустов шел неторопливый милиционер. Юная компания сосредоточенно следила, как шляпа вершит свой путь к Финскому заливу.
– Она тебе не подходила, – сказал Звягин. – Я выкинул, я и куплю новую. Поехали в Гостиный. – И дружески подпихнул его в спину.
На Мытнинской набережной брызнуло коротким дождем. Володина лысина заблестела. Он покорно переставлял ноги, не обнаруживая способности к сопротивлению.
– Где тебя учили так позориться, друг любезный Вова?
– Да не нужна мне никакая шляпа… – вывалился вялый ответ.
– Отчего невесел?
– А чему радоваться…
– Жизни! – закричал Звягин.
– Разве это жизнь…
– А что?
– Существование…
На втором этаже Гостиного двора Звягин придирчиво перетасовал десяток шляп. Остановил выбор на широкополом сером экземпляре, почти «борсалино». Чуть наискось водрузил на мокрую Володину голову.
– Мне не нравится, – тот скривился перед зеркалом.
– Шляпа, – наставительно произнес Звягин, – как и любой головной убор, требует умения носить ее. Девушка, в какую кассу платить?
Уже в наружной галерее Володя с раздумчивым удивлением спросил:
– Почему, собственно, я тебя слушаюсь?
– Потому что я сильнее. Это во-первых. А во-вторых – потому что ты сам этого хочешь. А вот и трамвай – прыгаем!
Втиснувшись в вагон, Володя запоздало буркнул:
– Куда ты меня тащишь?
– В самоварную напротив Юсуповского садика. По пятницам там бывают блины с медом. Для подслащения твоей жизни.