По нашим скромным подсчетам, во вселенной около 100 000 000 000 галактик, часто разделенных десятками миллионов парсеков близкого к вакууму пространства, в каждой по 300 000 000 000 звезд. Мы находится на отшибе одной из этих галактик, летая вокруг никчемной маленькой желтой звезды на еще более никчемном куске тверди по имени Земля; от нас ничего не зависит. Мы - ничто - это наиточнейшее приближение. Мы ничего не определяем. Мы поднимаем голову и видим, как мерцают звезды - и многих из них давным-давно нет, да и были они не там, где мы их видим. И ни одна из них не зажглась и не погасла - и никогда не зажжется и не погаснет - по нашей воле. Мы - ничто. Мы - величайшая случайность среди случайностей, и этот мир - даже если его кто-то сотворил - не улыбается нам и не подготовлен для нас - в фактически 100% точек этого мира мы моментально умрем. И сколько мы можем доныне судить - мы одни, одни в холодном, бездушном, равнодушном, безличном и необътно огромном мире, в котором вопль наш не слышен, роль наша - отсутствует, ценнасть наша - нуль, одиночество наше - неизмеримо.

Но даже в масштабе нашей никчемной планеты, мы - фактически ничто. Мы - вид среди видов, звери среди зверей. Мы здесь очень недавно и, вероятно, очень ненадолго. Наш интеллект, наша нервная система напоминает перья райской птицы - изыски природы, могущие привести к немедленной гибели при ужесточении условий существования. Мы - кратчайшая вспышка во тьме геохронологических эпох, капля - в океане того, что было однажды живым и живо ныне. И более 99% когда-либо живших существ - ныне мертвы, т.к. проиграли в борьбе со средою и друг с другом. Наш век короток, наша скорбь - безбрежна. Мы мало живем, но далеко видим - и сколько хватает глаз и электромагнитых лучей, которые мы отправляем вовне, мы - одни, мы - ничто. Природа изобилует жестокостью, подлостью и паразитизмом, она не прекрасна, не гармонична, не мила - она беспощадна, слепа и равнодушна к нашим мечтам, чувствам, к нашей боли - нас ест заживо гангрена, нас выкашивали эпидемии - пока мы не поставили их на службу внутривдовой борьбе. Равновесие наше хрупко, положение наше - шатко. Неудачно пролетающий кусок смерзшегося газа может запросто положить конец самому нашему существованию. Наша маленькая звезда, вокруг которой мы обращаемся в медленном круговороте затухания, однажды погаснет, и мы можем лишь мечтать о том, чтобы мы были мертвы к тому моменту, когда она лишит нас света и тепла, когда земля будет парить в холодном, равнодушном, беспощадно безмолвном пространстве - Земля! - колыбель и могила химии углерода.

Безжалостному осмеянию, беспощадному глумлению подверагаю я любую религию! Уже хотя бы за то, что она искренне полагает, будто бы человечество - нечто важное, значимое во вселенной, будто бы мир ласково принял нас в свои объятия, как колыбель - младенца, мир - в котором наши долгий филогенез протекал в условиях оледенений, вымираний, убийства и жестокости! За то, что религия видит в слепой беспощадности случая - цель, присочиняет природе - человечекие чувства, пишет красками фантазии и суеверия даже на самых суровых хтонических ужасах - человеческие лица, к которым она взывает, которых она молит, которых она заклинает, на алтарь которых она кладет силы, средства, жизни - лишь бы солнце взошло и завтра! Посмотрите на лицо ребенка, семью которого только что убили на войне, труп матери которого обдает его теплой кровью среди лязга оружия, грохота канонады, смрада и дыма - таково лицо верующего, если сорвать с природных сил маски богов, которыми он венчает их, если выволочь его из его храма в действительность, если накормить его вместо плоти христовой - фактами астрономии, биологии, физики, химии...

И я - здесь и сейчас - говорю ясно, говорю просто и яснее сказать невозможно: перед лицом безграничной вселенной, холодной, темной и почти всюду мертвой - я склоняю голову, признаю свое место, и полагаю меру, и черчу границу своему познанию, своим силам, своей власти. И даже перед всей суровой, ясной и ледяной до безумия истиной об этом мире и нашем в нем положении, я не нуждаюсь ни в каком смысле, ни в какой цели, ни в какой высшей надежде, чтобы жить. Я измеряю галактики взгялдом исследователя, я взываю к фактам, а не к богам, я наслаждаюсь отпущенным мне временем тут и сейчас, не растрачивая ни мгновения на песни на мертвых языках и ритуальные собрания. Есть известная доля знаний, после которой невозможно отпираться, есть известная доля боли, после которой уже не больно. Одиночество мое безбрежно, но весь его ужас меркнет перед осознанием эффекта масштаба происходящего, и осознание это дали нам телескоп, микроскоп, скальпель и вивисекция. Холодная безграничность вселенной терпима и даже прекрасна - если смотреть на нее в телескоп, жестокость природы отходит на второй план в сравнении с ее динамичностью и разнообразием, болезнь предстает интересной - для врача, а остающаяся от нас падаль, даже истерзанная - нами же!, изнасилованная - нами же! - более чем ценный материал в прозекторской. Наука также беспощдана ко всему святому и ко всем нашим суевериям, как вселенная и природа - к нашей жизни. И как ни странно именно этот ее цинизм, эта ее внеморальность сделали ее тем, что она для нас есть.

Только наука сделала наше существование терпимым и порою даже приятным. Она освещает нас, обогревает нас, перевозит нас, развлекает нас, лечит нас, удовлетворяет наше любопытство, обслуживает нашу практику. Всем своим великолепным цивилизационным расцветом за последние два столетия мы обязаны науке и научному мышлению, которое расцвело пышным цветом, дав на блестящие, хотя порою и горькие плоды. Тем не менее мы размножились, отправились на дно океанских разломов, посетили свой ближайший спутник, научились сохранять и передавать знания быстрее и лучше, чем когда-либо. Все это произошло исключительно вопреки и никогда благодаря религии или суеверию. К 1826 году у нас были телескоп, паровая машина, вакцинкция от болезней, фотография, двигатель внутреннего сгорания, электромотор, первый пароход уже пересек Атлантику... в том же году последние жертвы инквизиции слагали в Испании свои головы. В это трудно поверить, это трудно осмыслить.

Религия состоит из страха и тщеславия, двумя этими чувствами обнимает человек вселенную. Он страшится чумы, диких зверей, холода и неурожая - и тут же хочет он быть венцом творения, самой важной деталью, самым могущественным элементом, властелином природы, повелителем на море и на земле, потомком богов, которые наводят на него ужас, топят его в морях, разрушают его жилище землятресением, лишают его хлеба, выкашивают его народ лихорадкой. Безбрежно человеческое тщеславие, также безбрежно, как человеческий страх.

наука меняет истину как перчатки, наука, что еще важнее, знает меру и интеллектуально столько же цинична, сколь и честна; в этом ее вечное, принципиальное преимущество перед верой, перед религией, которые жаждут всех ответов на любые вопросы здесь и сейчас, немедленно - причем языком кухарки! - ответов, которые будут обращены в догматы, за которые прольется кровь, слетят головы, сдирутся кожи, выжгутся глаза. Религия хочет, чтобы мир окаменел для нее в слове и никогда не менялся. К счастью мир равнодушно разрушает любую религию - рано или поздно. Но он не перестает пугать, человек не перестает бояться и мнить себя пупом вселенной, поэтому он не перестанет быть религиозным.

Те, кто глядя на небо видит не раскаленные шары светящегося газа, а мерцающие бриллианты, заботливо рассыпанные дланью ласкового божества по небосводу, чтобы мы могли любоваться ими, всегда будут ходить среди нас, всегду будут присочинять миру свои человеческие понятия, цели и чувства. Им не кажется, что мир их содержит; для них он не смеет их не содержать. Вера эта никогда не снищет у меня уважения и всегда и только и исключительно - удивление и опаску. Здесь и сейчас, в двадцать-первом веке, когда знание наше и благосостояние наше больше, чем когда-либо, вы - взрослые с воображаемыми друзьями, вы - враги беспощадного познания и защитники священных склепов и раззолеченных гробов, вы - беседующие с камнями на могилах, - странны и страшны, как никогда прежде. Если бы я сказал, что с вами, господа, мне стыдно делить одно помещение, я бы солгал; мне стыдно делить с вами эту планету. В отличии от вас я полагаю меру своим надеждам, мечтам и стремлениям, я не пытаюсь изловчиться и найти отмычку от райских врат, не надеюсь и не желаю жить вечно. И когда тычете вы в меня пальцем, когда вопрошаете с сардонической улыбкой и дидактическим тоном, как смею я, как могу я, как вообще так вышло, что я не присочиняю миру смысла, жизни - ценность, природе - гармонию, я вспомнию одного старого немца, который раскусил вас: "У кого нет сверхъестественных желаний, для того нет более сверъестественных существ".

Безжалостному осмеянию, беспощадному глумлению подверагаю я любую религию! Уже хотя бы за то, что она искренне полагает, будто бы человечество - нечто важное, значимое во вселенной, будто бы мир ласково принял нас в свои объятия, как колыбель - младенца, мир - в котором наши долгий филогенез протекал в условиях оледенений, вымираний, убийства и жестокости! За то, что религия видит в слепой беспощадности случая - цель, присочиняет природе - человечекие чувства, пишет красками фантазии и суеверия даже на самых суровых хтонических ужасах - человеческие лица, к которым она взывает, которых она молит, которых она заклинает, на алтарь которых она кладет силы, средства, жизни - лишь бы солнце взошло и завтра! Посмотрите на лицо ребенка, семью которого только что убили на войне, труп матери которого обдает его теплой кровью среди лязга оружия, грохота канонады, смрада и дыма - таково лицо верующего, если сорвать с природных сил маски богов, которыми он венчает их, если выволочь его из его храма в действительность, если накормить его вместо плоти христовой - фактами астрономии, биологии, физики, химии...

Так что мало кто может вот так сказать: